С.  Мосякин. ПРОЗА

Гаврилыч работал подполковником. Сначала он был подполковником в отдельном полку и назывался заместителем командира. А когда полк сократили, оказался в отделе штаба дивизии и стал называться клерком.

Гаврильrчy было скучно. Он всегда маялся, когда заступал дежурным по караулам. Прочитав за один присест полкниги, он сидел неподвижно. В окне виднелись ворота, над ними - давно не работающий прожектор. Эту картину он выучил наизусть. Она с завидным постоянством повторялась два раза в месяц, вот уже полтора года. Гаврилыч даже полюбил ее. Она не мешала ему думать. А думал он в наряде всегда об одном и том же. Сначала он вспоминал. В памяти всплывали дни пятнадцатилетней давности. Тогда он приехал в большой военный гарнизон молодым и наивным лейтенантом. Считалось, что ему повезло. Не многие из его выпуска поехали в города. Но это был военный город. Гаврильrчy стало кое-что понятно в первый же день. Стоя в душе и намылившись, он обжегся горячей водой. Холодную воду отключили. А горячая была настоящим кипятком. Минут десять он тогда простоял, весь в мыле, кумекая над своим незавидным положением. Он все надеялся, что воду сейчас дадут. Но ее не давали. Пришлось поднапрячь инженерную мысль. Решение было найдено. Гаврилыч подставлял под струю горячей воды мочалку, держа ее кончиками пальцев, чтобы не ошпариться. Потом перебрасывал мочалку с руки на руку, давая ей остыть, а потом терся ею, выжимая на себя воду. Он проторчал в душевой полчаса, и в дверь не раз барабанили сердитые соседи по общаге. Очередь ругалась…

Так продолжалось трое суток Военные ходили по коридорам с банками спирта, меняя его на такой же объем питьевой воды. Гаврилыч купил ящик минералки и обменял двенадцать бутылок на шесть литров хмыза. Это он, конечно, переборщил. Проставляться пришлось три дня подряд, пока не закончилась вторая банка.

Потом все пошло, как ему и обещали. Первый месяц его не трогали, но затем... Затем началось. По семь нарядов в месяц, никаких выходных, вызовы по ночам. Сплошные будни длинной вереницей.

Светлым пятном в биографии была свадьба. Они с женой переехали в семейное общежитие. Родились сыновья-погодки. С надеждой на получение квартиры пришлось расстаться, когда в городок вывели дивизию из Германии. Зато жену удалось призвать в армию. Денег им хватало, пока не началось сокращение. Жену уволили. В этом году стало особенно тяжко. Зарплаты он не видел три месяца. Когда съели продукты, поменянные на изношенную форму, семью пришлось отправлять. Позавчера он проводил Нину с ребятишками к своим родителям. Денег на билеты выслал отец. В день отъезда пацанята опять просили конфет. И он приготовил им карамель. Так они называли зажаренный сахар.

У него все было как у других. Но он не чувствовал здесь нормы. Он ощущал глубокую тайную патологию. Здесь была какая-то страшная, чудовищная ошибка. Чья? Или в чем? Он терялся: задавая себе, эти вопросы.

Ему было тридцать семь, он был готовым командиром полка. И не мог прокормить семью, перебиваясь помощью от пенсионеров-родителей. Он смотрел телевизор и видел сытые лица умничающих политиков, которые кричали о свободах, реформах и продолжали обрекать его на гарантированную бедность. Он презирал этих ухоженных белоручек «Вам бы ротой покомандовать. А там посмотрели бы, какие вы рули, - думал он. - А то набрали воров и слюнтяев на посты».

Дальше он всегда обрывал свои мысли. Потому что за ними следовала злоба. Она начинала искать выхода, клапан открывался.  Гаврилыч зверел. Он ругался со штабными начальниками, сослуживцами и друзьями, орал, плевался. Спокойствие рано или поздно возвращалось, но в душе еще очень долго оставалось гадко. Он старался сдерживать себя. Иногда это получалось. Надо было только не оставаться наедине с собой, идти куда-то и что-нибудь делать. Он вызвал машину и поехал проверять первый караул.

На губе проводилась прогулка. Дисциплина уже стояла колонной на плацу. Тут же были начкар, начгуб и половина караула.

-  Привет, Гаврилыч, - поздоровался начгуб и продолжил вполголоса, - Вмазать хочешь?

Начгуб подрабатывал вышибалой в кабаке, прямо под своей квартирой. И у него всегда с собой было.

- Нет, Жора, спасибо. Продолжайте, я тоже постою. Проверю вас.

- Во-во, блин, и мне тоже скучно, - заулыбался Жора. - Еще со вчера. Приперся вечером с этого дурдома, блин. В кабаке не мой день. Делать нечего. Сидел, сидел, блин. Чувствую, водки хочу - не могу. И еще спать. Ну спустился на работу, взял пузырек, стакан выпил. И что ты думаешь? Ни в одном глазу, блин. Выпил второй. Сижу, жду. Не берет. Допил я бутылку-то. Чего там пить, блин. Ноль семь. Ни хрена. Так и заснул трезвый.

- Бывает, - нейтрально посочувствовал Гаврилыч. - Начальник караула, начинайте.

Дисциплина гуляла полчаса. Прошли несколько кругов строевым шагом, потом с песней. Начгубу надоело:

- Все, начкар, хватит. Этих по камерам. Давай уродов сюда. Сначала обшмонай.

В коридоре построились зеки. Осужденных и подследственных выводили из камер поочередно, обыскивали и ставили лицом к стене. Из шестой камеры вытащили быка, который несколько недель ждал этапа. Этот залез через окно в комнату своего командира взвода. Из магазина неожиданно вернулась жена лейтенанта. Он ударил ее молотком. А потом еще несколько раз, чтобы наверняка. Умылся, забрал деньги, снял кольцо с убитой и пошел догуливать увольнение. После задержания к нему приклеили прозвище «плотник». Из первой и четвертой вышли два отморозка, которых судили по одному делу. Они изнасиловали и зарезали пятнадцатилетнюю девчонку. Вывели еще одного. Этот собирал деньги, а чтобы рота молчала, занимался устрашением. Бил, обмотав кулак полотенцем. Следов не оставалось. Даже когда у одного солдата оказалась отбита почка, виноватого найти не могли. Попался он из-за пьянки. Надравшись до чертиков, построил молодняк, и при всех продырявил одному ухо дыроколом. После этого младший призыв раскрутился на показания. Еще сидел один самородок, совершивший за восемь месяцев службы шесть побегов.

И была тройка «тушканчиков», которые с голодухи залезли в магазин военторга, вытащив оттуда сколько-то там тушенки, коробку сигарет и ящик водки.

Сейчас все они стояли в коридоре, упершись руками в стену и широко расставив ноги. Их полагалось выводить гулять покамерно. Но в колхозе было интересней. Гаврилыч стоял и ждал продолжения шоу. Его одолевали разные мысли. Первых четверых при любом лишнем шорохе он приказал бы забить. Так, чтобы потом только лечились. Он не верил в то, что эти двуногие со временем перестанут быть животными. Лыжник его удивлял. «Без башни он, что ли», - гадал Гврилыч. Обидчиков военторга было жалко. И еще ему было нестерпимо стыдно за этих солдат, за армию и за себя.

-  Э, желудки! Нале-во! - скомандовал, парадом начгуб.

Ходили покамерно. Сначала шагали в колонну по одному обидчики военторга. Как всегда: торжественным маршем несколько кругов, затем с песней. Остальные стояли здесь же, на улице, и смотрели. Было минус пять, но шинели начгуб не выдал. Гвоздем программы было прохождение с песней одиночных камер. Синие, в одном хэбэ, зеки с энтузиазмом топали по асфальту. Начгуб стоял на трибуне и каждого встречал, приложив правую руку к головному убору.

-  Что, уроды, холодно? - спросил он через полчаса.

Все молчали.

-  Не понял! Вы что, не уроды?! Или к кому я тогда обращаюсь?!

Молчание затягивалось. Запахло жареным.

- Не понял! Вы уроды?!

- Так точно! - хором ответили зеки.

- Вот и отлично. Начкар, с людями по-людски. Похитителей тушенки в камеры. С дураками по-дурацки.

И зеки еще полчаса ходили и орали песни. Начгуб дирижировал, стоя на трибуне. Когда ему надоело, он объявил:

-  Лыжника в камеру! С блядями - по-блядски! Начкар, этим выдать шинели и каждому - по топчану.

Начкар вопросительно посмотрел на дежурного по караулам. Гаврилыч кивнул.

- Равняйсь! Смирно! С места с песней! Строевым шагом - марш! -Отчеканил начгуб и четыре человека пошли по кругу, неся перед собой топчаны горланя песню.

-  Начгуб, я не понял! - громко спросил Гаврилыч. - Почему они поют? Они должны плакать!

- Есть! Граждане уроды. Сегодня изучаем с вами три новых строевых песни.

Через полтора часа Жора закончил. Шинели у зеков забрали и распихали четверку по камерам. Х/б на них было пропитано потом.

-  Ну вот, а вы боялись, что замерзните! - улыбался Жора.

Доставили обед. Начгуб руководил раздачей. Перед первой камерой поставили поднос. Помначкар вопросительно посмотрел на Жору, тот кивнул. Помначкар вылил первое в миску со вторым, туда же отправил компот. После этого камеру открыли. Оттуда вальяжно выполз плотник Он взял поднос и подчеркнуто не спеша вернулся в одиночку. Раздача шла по обычному.

В семь вечера он сменился. В восемь был дома. Умывшись, принялся готовить блины. В запасе имелись мука и сахар. В шкафчике присутствовали старые дрожжи. Масла не было, но выручала сковородка. На ней не подгорало.

Блины вышли твердые, но сладкие. Он грыз их, запивая кипятком. Поужинав, Гаврилыч лег спать. Проснулся в половине второго. Общага засыпала. Теперь можно было идти в душевую, очередь к этому времени всегда рассасывалась. Горячую воду не давали почти неделю, а мыться без нее зимой Гаврилыч так и не привык Поэтому он спустился в киоск, где брал иногда в кредит хлеб и китайскую лапшу. На этот раз он взял бутылку портвейна местного разлива. Выпив поллитра залпом, он скоро почувствовал, что дуреет и веселеет. Теперь было в самый раз. Гаврилыч взял мыло, мочалку, полотенце и пошел. Очереди не было. Колкость ледяной воды не ощущалась. Через несколько минут он вышел из душа чистым и трезвым.