Ермохин Алексей

Дорога на войну

Родился я в деревне Ожгибовка Пильненского района Горьковской области. После семилетки работал в колхозе. 29 августа 1943 года мне исполнилось 17 лет, а уже в первых числах ноября призвали в армию.

В запасном полку, дислоцированном в лесу под Выксой, мы проходили то, что теперь называется курсом молодого бойца. Питание было скудным - так называемая третья норма. Поэтому многие стремились поскорее отправиться на фронт, избавиться от этой голодухи.

Стремился туда и я. Но вместо этого нас отправили в школу младших командиров в Марийской республике. По дороге я отстал от поезда, и военная комендатура Канаша вернула меня обратно в запасной полк. В Муроме встретил приятеля, который после ранения лечился в госпитале. Стал он меня агитировать ехать вместе на фронт. Но я был 26-го года рождения, и мне туда было рановато. Тогда он посоветовал "потерять" документы, а когда их будут восстанавливать с моих слов, сказать, что я родился в 1925 году. Так и сделал, и стал на год старше. В марте 1944 года из нас сформировали маршевую роту, выдали новое обмундирование и недели через две погрузили в эшелон.

Попал я во взвод автоматчиков 53-й мотомехбригады 23-го танкового корпуса. Эта бригада только называлась мотомеханизированной. На самом деле передвигаться приходилось в пешем строю. А командование ставило задачу преследовать отступающего противника, чтобы не дать ему закрепиться на каком-либо рубеже. Немцы-то отступали на машинах, а мы их преследовали пешком. И ведь догоняли, совершая суточные переходы по 50-60 километров. Сапог за все время наступления я не видел. Шагали в ботинках с обмотками по грязи, весна ведь. Но распутица и помогала: немецкая техника тоже вязла. А как немцев догоним, звучит команда рассыпаться в цепь, и - вперед, в атаку, ура!

Ранение

Так с боями прошли до Черного моря. Дальше - Молдавия: Тирасполь, Кишинев, Дубоссары, село Кошница. Здесь Днестр имеет причудливый изгиб - подковообразную излучину. В эту излучину дивизия наша зашла и остановилась на отдых.

Кошница - село большое, богатое. При каждом доме - глубокий погреб. А в погребах - припасы, в основном, различные соленья. И очень много вина. Похоже, уходя отсюда, немцы умышленно не стали грабить эти погреба. А население эвакуировали - так что припасы остались безнадзорными.

Ну, и как только мы вошли, все дружно на вино и навалились. В том числе и командование. Перепились все изрядно. Мне, правда, попробовать этого вина не довелось. Опоздал.

А немцы тем временем оседлали горловину излучины. Она шириной-то всего два-три километра. Так что простреливалась насквозь пулеметным огнем. И, таким образом, оказались мы запертыми. Из-за Днестра по немцам стали бить "катюши", и под прикрытием их огня части нашей дивизии попытались вырваться из излучины. Во время одной из таких попыток я и был ранен в ногу из пулемета.

Как потом выяснилось, был поврежден седалищный нерв, и я свалился, как подкошенный. Санитаров звал, да какие там санитары! Кое-как, ползком вернулся в Кошницу. Там санитары нашлись. На носилках они отнесли меня в один из погребов к другим раненым. Перевязали.

Лежа в погребе, судить о том, что происходит наверху, можно было только по косвенным признакам. В течение двух примерно недель делались новые попытки выхода, пробовали даже вывезти раненых. Выйти-то, может быть, кто-то и вышел, а раненых вывезти не удалось. А по селу уже стали бродить группы немцев. Других раненых повытаскивали, а я прятался за бочками и в конце концов остался один. Нашел пару початков кукурузы, пил рассол из бочки. Тут наступило полное затишье, когда не было слышно ни наших, ни немцев. Кукуруза давно кончилась, а рана стала гноиться и сильно болеть. Делать нечего, надо выбираться.

С огромным трудом преодолел я двадцать ступенек из погреба на свежий воздух. Начало мая в Молдавии - уже лето. На земле стал собирать абрикосовые косточки, колол их и зернышками питался. Как курица. А укрытие нашел в ближайшем доме. Там оказался еще один наш тяжелораненый солдат. Он совсем не двигался и очень просил пить. Несмотря на жуткую боль, пришлось мне снова лезть в погреб за рассолом для него.

Пока ползал около дома, меня заметила какая-то старушка и прислала девочку с во-дой и куском мамалыги. А потом пришла женщина-молдаванка. Принесла таз с теплой водой, сняла бинты, постирала их, посушила, обработала рану и снова перевязала. Мне сразу стало легче. А вот второму раненому она ничем не смогла помочь.

На следующий день появился немец, поспрашивал нас о чем-то, а через несколько часов нас обоих на подводе отправили в санчасть для военнопленных, расположенную в пригороде Кишинева.

В полуразрушенном сарае нас набралось человек пятьдесят, и всех по очереди таскали на операции. Смотрим, уносят человека с руками, с ногами, а приносят калеку. У немцев был один способ лечения - ампутация. Привезли на каталке и меня в операционную палатку.

Немец-хирург лопочет что-то вроде "надо ногу ампутант". Я говорю - нет, лучше голову мне отрезай, а ногу не трогай. Вижу, меня готовят к операции. Хлороформ приготовили. Ну, я перевернулся на каталке, обхватил ее руками и вцепился в край зубами. Санитары отдирали меня, отдирали, но ничего не смогли сделать. А время идет, уже следующих раненых подтаскивают.

В общем, надоела хирургу эта возня, он психанул, что-то там проорал, и меня выбросили обратно в сарай, с открытой раной без всякой перевязки. Распорол брючину и ею кое-как рану перемотал. Соседи мое поведение одобрили. Ведь на их глазах были даже такие случаи, когда человек заходил в операционную палатку на своих ногах, а возвращался на носилках и без ноги. Похоже, немцы специально калечили наших.

Плен

Вскоре перевезли нас в Кишинев и разместили в каком-то здании вроде госпиталя. Бросили прямо на полу. Зато первый раз нормально накормили и перевязали. И - последний. Затем погрузили в теплушки и повезли через Венгрию и Чехословакию в Польшу. Под Перемышлем в селе Пикулицы размещался лагерь-лазарет с контингентом заключенных примерно в три тысячи человек.

От лазарета в нем было то, что немцы выдавали бумажные бинты и стрептоцид. А медики из числа самих же военнопленных оказывали заключенным посильную помощь. Во всем остальном это был лагерь. Несколько рядов колючей проволоки, между ними - овчарки, вышки с часовыми, прожекторами и пулеметами. В бараках двухъярусные нары с матрасами из рогожи, набитой стружками и блохами. Кормежка за гранью выживания - 150 граммов хлеба с опилками и два раза в день баланда из молотых каштанов.

Люди гибли массово. Но я был молод и за три с половиной месяца, с 14 мая по 28 августа 1944 года, хотя и исхудал страшно, но выжил, и рана у меня затянулась. Ко времени освобождения перевязки мне уже не требовались.

А освободили нас, как это ни странно, советские самолеты без единого выстрела. Немцы собрались нас эвакуировать и уже погрузили на машины. Но тут налетела наша авиация. Лагерь она, конечно, не бомбила, но самолеты летали очень низко. Немцы с перепугу разбежались, а мы, воспользовавшись моментом, расползлись обратно по своим баракам. Потом пришли партизаны и мирные поляки, принесли хлеб, молоко. В панике немцы бросили и продовольственные склады.

Голодные заключенные их мигом растащили. Хорошо, что я не мог свободно передвигаться. Ведь у всех у нас тогда было непроходящее чувство голода. Сколько ни ешь, все есть хочется. И многие тогда погибли оттого, что их желудки не справились с внезапным обилием пищи. Мне же доставалось только то, что принесут соседи. Принесли мне немного сухой картошки, часть вилка капусты да еще какую-то крупу - все это мы варили в банке из-под керосина. Есть было противно, но все равно хотелось. В любом случае, в отличие от ходячих, досыта я поесть не мог. Это меня и спасло.

А мимо лагеря по дороге уже шли наши войска. Им пока было не до нас. Однажды я на костылях кое-как доковылял до ворот лагеря и вышел на дорогу. Мимо в легко-вушке ехал какой-то майор. Остановился, стал расспрашивать. Оказалось, мы - земляки. Он из Сергача, что в 25 километрах от нашей Пильны. Спросил, написал ли я домой, что жив. Да как же я мог написать, не было же никакой возможности. Ну, так он записал мой адрес и пообещал сам известить моих родных.

Потом, когда я вернулся домой, письмо того майора нашел. Там он все про меня расписал. Что ранен, что был в плену, а сейчас освобожден и направлен в госпиталь. Такой вот душевный оказался человек. А тогда на дороге, видя мое измождение, он остановил грузовик со своими солдатами и сказал им: поделитесь, ребята, у кого что есть. Дали они мне три буханки хлеба, сала, еще чего-то. Такие вот приятные эпизоды на войне тоже случались.

Когда до лагеря дошли войска второго эшелона, прямо здесь же организовали госпиталь. Немецкие блохастые матрасы выкинули, положили нормальные, застелили чистым бельем. Нас помыли и одели. И установили очень хорошее питание. Недели две так откармливали, а потом перевезли в госпиталь во Львов. А затем уже санитарным поездом - в село Белики Полтавской области. Вот там-то в госпитале мне наконец ра-неную ногу разогнули. До этого я ступать на нее не мог, ходил на костылях. Мышцы атрофировались, нога тонкой стала - одна кость, обтянутая кожей. В Беликах каждый день мне стали делать массаж. Медсестра разгибала ногу до сильной боли и в конечном итоге разогнула. Постепенно, хотя и на костылях, стал я на раненую ногу наступать. Потом костыли бросил, начал с палочкой ходить.

Стал уже думать, что скоро снова попаду на фронт, но в октябре на медкомиссии в Полтаве мне сказали: все, отвоевался ты, солдатик. Поедешь в долгосрочный отпуск домой. Определили инвалидность, выписали проездные документы, выдали сухой паек, и поехал я домой. Для меня война закончилась.

Пока я был в плену, из части ушла информация, что рядовой Ермохин 1925 года рождения пропал без вести. А когда после освобождения восстанавливали мои документы, я назвал настоящую дату рождения. Так что домой уже вернулся рядовой Ермохин 1926 года рождения. По документам получалось, что было два таких рядовых, старший из которых пропал без вести. Из архивов эта информация потом и попала в Книгу памяти Нижегородской области.

После войны

Немного отдохнув, решил я устроиться на работу в МТС. У меня же после года учебы в ремесленном училище был третий разряд токаря. И только устроился, как мною заинтересовался военкомат. Дескать, раз можешь работать, значит, и служить сможешь. И вот 9 мая 1945 года по радио объявили победу, а 10-го мне приходит повестка в военкомат. Провели медкомиссию и признали меня годным к нестроевой службе и снова призвали.

Начались мои мытарства по воинским частям. Направляли и в Муром, и в Москву, и в Мурманск. В какую часть ни попаду, везде оказывалось, что я для службы не пригоден. В Мурманске вообще две недели валялся на нарах, только в столовую ходил. Никому я был не нужен. Наконец меня снова вернули в Москву и определили писарем в отдельном рабочем батальоне, который вскоре передислоцировался в Костромскую область. И прослужил я в нем до 1947 года.

Конца-края этой службе не было видно. А тут один бывший сослуживец стал писать мне в письмах о том, как здорово он поступил в военное училище и теперь горя не знает. Решил и я попробовать изменить свою судьбу - поступить в пехотное военное училище.

Но этому замыслу мешали два обстоятельства. Во-первых, нужно было быть годным к строевой службе и, во-вторых, в биографии не должно было быть "темных пятен", таких как плен. Начальник медсанчасти батальона капитан Матюшин поначалу отговаривал меня от этой авантюры, а потом все же написал заключение, что я годен к строевой. А мой друг Паша Гончаров, старший писарь батальона, переписал мою учетную карточку так, что плен из нее исчез. Все, конечно, сильно рисковали. Если бы подлог раскрылся, не миновать тюрьмы ни мне, ни Пашке, да и капитану Матюшину досталось бы. Но все обошлось. Экзамены по математике в училище я завалил, но на собеседовании учли фронт и ранение и зачислили.

И стал я "кремлевским курсантом" - курсантом училища имени Верховного Совета РСФСР, или, как его еще называли в нашей среде, - "парадно-похоронного" училища.

Сразу же начались строевые занятия - по два часа в день. Раненая нога стала отекать, опухать и сильно болеть. Около года не мог я нормально участвовать в строевых занятиях, потом потихоньку расходился и на втором году учебы уже вышел на парад. Возможно, как раз интенсивные тренировки и помогли восстановлению всех функций раненой ноги.

После училища до 1956 года служил в Германии командиром комендантского взвода. Затем был переведен в Казань, откуда сопровождал команды призывников к местам службы. А в 1961 году попал под хрущевское сокращение армии, так называемый "миллион двести". Два года всего не дали мне дослужить до военной пенсии по выслуге лет. И вот в возрасте 35 лет, с женой и двумя детьми на руках, оказался я не у дел, без всякой гражданской специальности и без средств к существованию.

Стал искать работу. Увидел объявление о наборе студентов в Казанский электротехникум связи и зашел к директору. А тот говорит, что принимаются только молодые люди не старше тридцати лет. Недолго думая, написал я письмо министру связи СССР, в котором изложил все свои обстоятельства. А через две недели в техникум приходит телеграмма, и копия - мне: "В виде исключения зачислить в техникум без экзаменов". Учиться поначалу было очень трудно, все ведь давным-давно забыл. Спасибо жене, Вера Михайловна тогда работала завучем в школе рабочей молодежи и очень много мне помогала, хотя на ней еще лежали и заботы о двух маленьких детях. Жили бедно, трудно, но весело. С друзьями встречались, праздники отмечали. Постепенно жизнь наладилась. После техникума и до самой пенсии проработал я в организации "Промсвязьмонтаж". Нас, ветеранов, там не забывают.

В заключение могу сказать, что в целом жизнь удалась. Больше полувека прожили мы с женой душа в душу, вырастили двух замечательных дочерей, сейчас уверенно входят в жизнь наши два внука и внучка. А главное, конечно, то, что мне очень крупно повезло на войне. Сколько ребят моего возраста вообще до фронта не доехало, а сколько полегло в первом же бою! А я вот дожил до 60-летия Победы. Все это - большое счастье.